Покаянные видео для белорусских силовиков — не придумка из лета 2020-го. Еще в далеком 2011 году извиняться на камеру пришлось россиянину — хоккейному тренеру Андрею Назарову. За несколько часов до этого мужчина задирал болельщиков на «Минск-арене» и размахивал клюшкой. Куда более резонансным стало видео из ноября 2018 года. Тогда силовики заставили извиняться подростка за пощечину скульптуре городового. На тот момент министр внутренних дел Игорь Шуневич позже признался, что это была его идея. На вопрос, зачем он заставил подростка извиняться, глава МВД ответил коротко: «Затем». В августе 2020 года идея заставлять «каяться» на камеру задержанных возродилась. И вот уже более двух лет «покаянные» записи стали неотъемлемой частью работы силовиков. Что заставляет людей соглашаться на съемки в подобных видео и как в такой стрессовой ситуации работает психика? Об этом в своей колонке рассуждает психиатр Сергей Попов.
Сергей Попов
Врач-психиатр, психоаналитик, член Международной психоаналитической ассоциации, бывший заместитель председателя этического комитета Белорусской психиатрической ассоциации.
Мы провели в гараже на территории районного ОВД несколько часов. Милиционеры вели себя грубо, угрожали. Один ходил в маске с резиновой палкой, был вспыльчивый и внушал страх. Не было сомнений, что такой легко и без проблем распустит руки. На сознательном уровне не чувствовалось большого страха, все же мы были в этом гараже все вместе. Потом стали уводить куда-то в глубины здания по одному.
Но остаться одному, один на один с непредсказуемым агрессором, — это меняло всю ситуацию. Беззащитность и зависимость от того опасного и вспыльчивого другого приводили внутренний мир в хаос. Я завишу и беззащитен перед тем, кого боюсь и кого ненавижу. Меня ставят к стене перед видеокамерой. Другой, со скрытым маской лицом, не в форме, спрашивает: «Вам не жаль своих пациентов?» Это было такое, может быть, не очень явное, но очевидное предложение покаяться.
Мысли крутятся, как сказанное мной отзовется, к какому будущему приведет. К физическому насилию и унижению? Мои слова приблизят того, что с палкой, к тому, что его внутренний импульс ударить прорвется наружу? Или наоборот, отведут его насильственную агрессию от меня? Конечно, этот вопрос мне о пациентах — полный абсурд. Но посыл представителя силовиков ясен, и он получен моей психикой: «Я могу делать с тобой все, что хочу, и виноват в этом будешь ты, и никогда я».
Уверен, что этот описываемый опыт — это вполне легкий вариант. Уверен, что в большинстве других случаев и прессинг, и насилие, и жестокость на порядки больше. Так работает система.
На оккупированных территориях во время войны несогласных с новыми порядками вешали на столбе для всеобщего обозрения и напоминания. Ужасные картины. Сморите и помните.
Дело в том, что, согласно данным нейробиологии и психотравматологии, зеркальные нейроны обеспечивают нам весьма живой опыт проживания событий без непосредственного участия в них. Только через наблюдение за тем, как через этот опыт проходят другие.
Поэтому свидетельство насилия и причинения психической травмы тоже легко становится психической травмой. Быть свидетелем — это значит подвергаться массивному разрушающему воздействию. Белорусская система правопорядка и правосудия (но на самом деле система насильственного насаждения извращенного порядка и защиты жестокости) претендует быть весьма «современной» и «гуманистичной» (кавычки обязательны!). Как бы «современной» и «гуманистичной».
Покаянные видео, которые она производит в огромных количествах, на самом деле и есть эти столбы с повешенными. Да, это не убийство. Но насилием и инструментом угрозы и террора это не перестает быть. И не только для тех, кого принуждают говорить на камеру «покаянные» речи, но и для тех, кто их может услышать или увидеть.
Тот же человек, который оказывается вынужден говорить «правильные» слова на камеру определенно боится быть покалеченным, убитым, уничтоженным. Ведь не до законов же. В такие моменты психика переключается в режим обеспечения выживания. Мышление перестает оперировать категориями, в которых присутствует далекое будущее, сложнее опираться на свои убеждения.
Поэтому покаянное видео не означает, что человек «переобулся» или предал себя, наговаривая или повторяя то, что требуют сказать силовики. На нейробиологическом уровне при таком уровне страха смерти или физического ущерба мозг работает по-другому. Перестают работать отделы мозга, активность которых обеспечивает нам чувство своего Я.
Это универсальные механизмы, обеспечивающие выживание, они есть у каждого человека. Только кто-то оказывается более чувствительным и уязвимым, а кто-то более устойчивым. Это «выживательное» мышление и внимание достаточно узкосфокусированное. Это та ситуация, когда важно «сейчас», важно спастись, а «потом» будет потом.
Но я не знаю, скольких людей спасли эти записи, чем это помогло, защитило ли от большего насилия или нет. Как человек потом будет жить с этим и вспоминать это.
Есть те, кто категорически не будет наговаривать на себя и признаваться в том, чего не совершал, не будет принимать точку зрения силовиков. Что дает эту устойчивость? В психоанализе, психологии и философии есть два важных понятия — самость и объект.
Самость представляет собой интегрированный опыт личности, чувство своей уникальности и принадлежности к человечеству. Это усвоенный опыт проживания, который лежит в основе представлений о себе. Это основа внутренней морали и фундаментального понимания что хорошо, а что плохо. Когда человеку действительно удается в течение жизни интегрировать свой собственный опыт (мы — это наше прошлое), возникает непрерывное, стабильное и позитивное чувство собственного Я или самость. Мы говорим тогда о реальной самости. Человек способен себя вести и проявлять естественно и спонтанно, его желания, ценности, действия и результаты действий представляют собой более-менее бесконфликтную систему.
Иногда свой собственный опыт проживания жизни не может быть усвоен. По причине того, что человек сталкивался с непереносимыми травматическими воздействиями, или его окружение не помогало в осмыслении переживаемого. Тогда скорее формируется ложное Я или фальшивая самость. Она скорее представляет фасад или роль, которая дает человеку чувство принадлежности к какой-либо социальной группе или предоставляет возможность надеяться на определенное отношение со стороны других.
Но это колосс на глиняных ногах. Потому что, оказавшись в ситуации насилия и угрозы, это ложное Я раскалывается как ореховая скорлупа, повергая человека в состояние спутанности, тревоги и жуткого страха несуществования и зависимости от другого, того, кто рядом.
Страх несуществования сильно подогревает страх смерти, который так стремятся вызвать силовики. Он делает человека автоматически более сговорчивым и подчиняемым. Но напоминаю, что тут в деле также и биологические механизмы, идти против которых сложно.
Чем больше у человека самости истинной, тем он более устойчив. Потому что в последующем, где бы он ни оказался — в тюрьме, в плену (где нет зеркала внешней привычной среды, которое позволяет не забыть, кто я), сохраняется чувство, что я существую. Сохраняется привычное мышление, способность мыслить, чувствовать и анализировать.
Конечно, на самом деле, человек и физически, и психически очень хрупкое существо. Такие ситуации крайнего расчеловечивания, как, например, в концентрационных лагерях во время Второй мировой войны, самость вряд ли выдержит. Как это описывал поэт, прозаик и эссеист Примо Леви, переживший Аушвиц, «что остается от человека, человек ли это?».
Перейдем к объекту. Это интегрированные в психику значимые другие и их отношение к нам. По большому счету — это отношение к самому себе. Мы познаем себя через отношение к нам других. Наш внешний опыт становится внутренним.
Затем у нас появляются внутренние хорошие родители и другие значимые близкие. В сложных ситуациях мы автоматически обращаемся к ним и тогда утешаем себя или заботимся.
В ситуациях исключительного стресса, чем и является попадание в силовые органы, человек все больше и больше нуждается во внешних и реальных объектах, то есть других людях. Внутреннего уже не хватает. Только так психическая саморегуляция вновь может начать работать, и появляется хоть какая-то возможность для успокоения.
Но если человек спокоен, несмотря на присутствие внешней опасности, то он может лучше противостоять разрушительной среде, не прогибаясь под нее, сохраняя способность к ясному мышлению — это значительное преимущество в борьбе за выживание.
В процессе насилия, когда самость находится под угрозой исчезновения, она отчаянно пытается обратиться к внутреннему или внешнему объекту для успокоения перед лицом смерти и бездонного одиночества. Травматизирующий другой (в нашем случае — представитель силового блока) становится единственным, к кому она и обращается за помощью.
Поэтому покаянные видео ничего общего не имеют с «переобуванием» или настоящим признанием вины.
Эти видео показывают человека в ситуации, когда его внутренний мир находится в отчаянном положении. Поэтому после всех этих событий такой человек не заслуживает атак в свой адрес. Ему нужна помощь в восстановления своего Я, доверия и надежды.
Но есть и хорошие новости. Точнее ничего хорошего в этом нет, но в этом контексте вся ситуация с покаянными видео выглядит особенным образом.
Все люди, все нации и общества живут в пространстве слов и смыслов. Если кто-то кому-то, к примеру, дает слово, то есть гарантирует честность, то такие отношения могут быть очень продуктивными. Одно слово обозначает определенную реальность, дает свободу не беспокоиться и не контролировать. Но в Беларуси слова потеряли смысл. Властные структуры и пропаганда многие годы делали все, чтобы словам нельзя было доверять, смыслы, которые они должны передавать, искажены и извращены.
И выходит, что сказанное человеком на камеру, по большому счету, тоже не имеет смысла. На другом уровне мы тоже «все понимаем». Для общества такая словесная и смысловая вакханалия — это катастрофа и беда. Потребуются десятилетия, чтобы вернуться к доверию словам.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
